РВ

В патриотических кругах в целом положительное отношение к черносотенному движению.
Но вот я наткнулся на статью русского философа Ивана Ильина, труды которого многие русские патриоты уважают.
Эта статья о ччерносотенцах и в ней много горьких слов.

Иван Ильин.

Черносотенство- проклятие и гибель России

Черносотенство — проклятие и гибель
России
И. А. ИЛЬИН
Для того, чтобы одолеть революцию и возродить Россию, необходимо очистить души — во-первых, от революционности, а, во-вторых, от черносотенства.
От черносотенства?.. Но разве за этим словом скрывается какая-нибудь реальность? Разве теперь, после революции, после массового отрезвления и поправения, можно еще говорить о «черносотенстве»? Разве не оказалось (спросит иной, ожесточенно и безмерно правеющий обыватель), что «правые» во всем были правы!
Нет, этого совсем не оказалось. Справа допускались великие упущения и поддерживались совершенно больные уклоны, на радость и на укрепление ре-волюционной левизны. И слово «черносотенство» не только не бессмысленно,но обозначает по-прежнему одну из причин революции в прошлом и одну из величайших опасностей для возрождения России в будущем. И это необходимо понять и продумать до конца.
Черносотенство есть противогосударственная, корыстная правизка в поли-тике.
Это совсем не означает, что всякая, правизна есть черносотенство; только пристрастная, инсинуирующая полемика левой печати может изображать дело так, что все правые суть люди своекорыстные, холопы и жадники. Можно не ценить демократию и отрицать парламентаризм — совсем не из классовой, или групповой, или личной корысти, а из любви к родине, именно ради всенародного, общеклассового, национального интереса; и вся благородная правая публицистика в России именно так всегда и ставила этот вопрос. Дело обстоит совсем не так, что всякий «недемократ» есть тем самым «черносотенец», но так, что всякий, предпочитающий свою корысть благу государства и родины, и проводящий ее на политически правых путях — есть черносотенец именно постольку, поскольку он это делает. Вопрос решается совсем не политической правизной, а се про-граммным наполнением; не тем государственным строем, который человек считает необходимым или лучшим, а тем интересом, ради которого он его отстаивает и одобряет. Словом, это вопрос цели, а не средства, вопрос политического содержания, а не политической формы.
Правая политика может быть черносотенной, но может и не быть черно-сотенной; и при этом она не должна быть и не смеет быть черносотенной.
Государство и государственная власть суть учреждения не классовые, а все-народные; их задача в созидании общего блага, а не личного, не частного и не классового. Люди могут расходиться в понимании общего блага, но не смеют ставить чью бы то ни было частную корысть выше интереса родины. И если они это делают, то они разрушают государство и родину, безразлично — делают это правые или левые.
Если корыстная политика справа есть черносотенство, то корыстная политика слева есть большевизм; это явления политически однородные, ядовитые и раз-рушительные; и притом обе эти склонности могут укрываться и в оттенках.
Если черносотенец служит личному интересу, то он карьерист; но черносо-тенному карьеризму соответствует слева — революционный и большевистский карьеризм. Если черносотенцы служат групповому интересу, то они создают власть правой клики; понятно, что правлению черносотенной клики соответствует слева — правление революционной и большевистской клики. И, точно так же, классовой диктатуре справа соответствует классовая диктатура слева. И в этом смысле можно было бы сказать, что большевики суть «черносотенцы слева», а черносотенцы суть «большевики справа».
Легкомысленно и поверхностно было бы сводить весь вопрос о черносотенстве к диктаториальному правлению или к правлению меньшинствам и диктатор, и «меньшинство» могут править государственно, служить общенародному интересу, мудро и целесообразно строить жизнь народа. История знает тому множество примеров и не нашему веку, видевшему, например, реформы Александра Второго, возвышение Японии при Мутсу-Хито, политику Бисмарка и Столыпина, — было бы непозволительно забывать это. Черносотенец и большевик изменяют делу своего народа и государства во имя частной (личной или классовой) корысти,— или явно, как это делают большевики, открыто выговаривающие свой образ действий, или тайно, как это обычно делают черносотенцы, то скрывающие свою коры-стность, то изображающие свой частный прибыток, как дело общенародной пользы. Все это есть извращение государственного дела, политическая кривда, которую вместе с нашей допетровской Русью можно назвать «воровским обыча-ем»...
И вот приписывать этот «воровской обычай» каждому диктатору или «мень-шинству» можно только или от исторической наивности, или ради политической лжи.
Эта кривда, этот обычай — губительны и слева, и справа. Но в истории бывает нередко так, что черносотенство является подготовительной стадией, за которой следует стадия революции. И тогда черносотенство уходит в подполье и в эмиграцию, выжидал, чтобы революционные злоупотребления, выросшие из безоглядной левизны, вызвали в виде реакции слепую тягу к безоглядной правизне. И к этому моменту черносотенство готовится, иногда даже пытаясь вступать в соглашения с вождями революции...
Русские черносотенцы не перевелись и поныне. Но их не много; и в зарубежной России они, слава Богу, выделились в отдельную клику и завели даже свой особый «флаг» и свою «словесность».
Они изображают себя особливыми приверженцами «закона» и «законности» и уверяют всех, что Россию надо спасать возвращением к букве предреволю-ционных законов. На основании этого они уже пользуются определенным именем, ей которым и укрывают свою «политическую» стряпню.
Политически для них характерна, прежде всего, проповедь нерассуждающей покорности. Они сами изображают эту покорность, как «преданность», доведенную до «обожания»; они требуют покорности и от других и подкрепляют свое требование грубой бранью и угрозой «перевешать» непокорных. Но сами они совсем не верят ни в свой флаг, ни в выдвигаемое имя; и охотно поносят и чернят свое собственное знамя — то в глумящейся «поэме», то в отвратительном памфлете (например, Спесарев), то в личных беседах...
Проповедуемая покорность прилепляется у них к «форме» и к «букве». Они рассуждают, как старые подьячие, как крючкотворцы и буквоеды. И в каждом слове их звучит полное неверие в отстаиваемое дело. Чтобы идти за ними, надо быть или слепым, или таким же, как они сами. И за всей этой «проповедью» скрывается полное отрицание живого духа, живого правосознания человеческой личности, ее самодеятельности и свободы; той живой личности, которая может повиноваться по убеждению и из любви, но не умеет покоряться сослепу и трепетать перед мертвой буквой.
Русский черносотенец, как и прежде,— обскурант и именно эта обскурантская стихия удерживала и удержала русское простонародье в состоянии, благоприят-ствующем расцвету большевизма. Именно эта стихия, неспособная к воспитанию своего народа, создавала ту атмосферу культурного притеснения, от которой страдали малые национальности великой России.
Русский черносотенец не понимает и не приемлет общенародного интереса. Ему нужен «царь», для того, чтобы «царь» закрепил и обеспечил, во-первых, его личную карьеру, во-вторых, интерес его клики, в-третьих, интерес его класса. И так как все эти интересы суть частные, а не всенародные,— то черносотенец враждебен всем другим классам и всегда злится и ругается, говоря о простом народе. И если он обращается к простому народу, то обращается, как демагог, и эта демагогия его всегда проникнута плохо скрываемым презрением. Он мыслит «направо» потому, что ему нужна классовая диктатура, беззастенчивая и без-жалостная...
Естественно, что все это связано у них с политической неразборчивостью в средствах. Ныне, после революции, они мечтают о формальной и существенной реставрации: и не вес ли равно, какими натяжками, уловками, посулами, сговорами и деяниями провести ее в жизыь? Лишь бы победить; а там — «победителя не судят»... И потому они готовы идти «хоть с чертом» против революции, И трудно даже вообразить себе, какая личная и классовая злоба, мстительность и жадность сидит за этой готовностью...
Таков облик русского черносотенства. Низок его политический уровень: это уровень черни. Пагубны его политические намерения: во имя личных интересов держат народ в состоянии черни. Образованная чернь хочет диктаториально править необразованной чернью, и притом мимо родины, во имя свое. И ради этого предается дело сверхклассовой государственности, дело родины и общего спасения...

И, как понятно, что люди такого * уклада и образа мыслей с самого начала революции договаривались с большевиками и шли к ним на службу: например, тот жандармский генерал, который из начальников охранного отделения поступил к большевикам в Смольный; или тот офицер лейб-гвардии, который был в Москве, членом главной коллегии чека,,. И разве не сродни им те эмигранты, которые бормочут и шепчут <шо секрету* о том, что у них уже подготовлен переворот «из ГПУ», что все коммунисты «перекрасятся* в черносотенцев и, что потому каждый должен скорее взять у шептунов «письменную» заручку, удостоверение о том, что он еще в эмиграции кого-то «признал» и куда-то «приписался»?
Русские правые круги должны понять, что после большевиков самый опасный враг России — это черносотенцы. Это исказители национальных заветов; отра-вители духовных колодцев; обезьяны русского государственно-патриотического обличил. Не надо договариваться с ними; не следует искать у них заручек; надо крепко и твердо отмежеваться от них, предоставляя их собственной судьбе. Не ими строилась Россия; но именно ими она увечилась и подготовлялась к гибели. И не черносотенцы поведут ее к возрождению. А если они поведут ее, то не к возрождению, а к горшей гибели. У них не мудрость, а узость; не патриотизм, а жадность; не возрождение, а реставрация!
И благо, что они поспешили обособиться.

Письмо И. А. Ильина И. С. Шмелеву

2.Х. 34 Дорогой друг, Иван Сергеевич!
Не писал Вам давно потому, что очень тяжело было на душе. Об этом отдельно. Часто с любовью думал о Вас, а жаловаться не хотел. И вот, все-таки жалуюсь.
Туземцы той страны, где я постоянно живу, поступили так со мною. За то, что я
a) нисколько не сочувствую ни разговорам, ни планам об отделении Украины;
b) категорически отказался насаждать антисемитизм в русской эмиграции;
c) абсолютно никакого сочувствия не обнаружил и не обнаружу к насаждению
их партии среди русских эмигрантов; они
a) лишили меня права на работу и заработок в их стране;
b) уволили меня из Русского Научного Института, нами созданного, с лишением жалования;
c) запретили мне политическую деятельность в их стране под угрозой концлагеря;
d) распустили обо мне систему слухов, политически у них порочащих (масон, франкофил, жидолюб, порабощен жидами и т. д.);'
e) выпустили по-русски клеветническую брошюру, которая рассылается и по другим странам, где между прочим утверждается, что я «не выслан, а прислан большевиками», что я грибоедовский «Удушьев, Ипполит Маркелыч»; что я объявил себя до них — юдофилом, а при них — стал антисемитствовать и читать лекции об арийском начале; что я след, переметная сума, карьерист и масон. И все одна ложь!
Это за все, что я сделал у них и для них по борьбе с коммунизмом! Подумайте, ведь задохнешься от человеческой подлости! Но не это еще главное. А вот главное: надо повернуться и уехать. А уехать — не-ку-да! То, что я себе готовил с июня в другой стране — повисло на волоске именно вследствие их гнусной клеветнической кампании; одни ггам поверили, что я подделываюсь к антисемитам и стал антисемитствовать; другие решили, что если меня травят эти человеки, то значит принятие меня будет им неугодно и вызовет диплома-тические (?!) осложнения.
Вот когда задохнешься! Я никогда не стану масоном. Но и к дикому анти-семитизму ихнего лагеря совершенно не способен. Этот антисемитизм вреден России, опасен для нашей эмиграции и совершенно не нужен внутри Германии, где антисемитизм давно уже разросся до химеры. Не говоря уже о его элементарной несправедливости.
Еще одно. Я никогда не хотел и не хочу делать политической карьеры. И всякую реальную политическую комбинацию непременно и неизбежно передал бы русским патриотам-непредрешенцам. Я ни о чем теперь так не мечтаю, как уйти совсем от политики и дописывать начатые мною семь книг. Я совсем не болею честолюбием; или точнее — мое честолюбие в том, чтобы мои книги после моей смерти еще долго строили Россию. В стране, где я жил, я всегда помнил, с кем имею дело; никогда не связывал себя никакими обязательствами, не страдал никаким «фильством», не торговал русским достоянием и свято блюл русское достоинство. Мои книги знают по всей стране; в газетах и рецензиях много раз писали обо мне самые высокие, конфузящие слова. Но я не ихний. Я русский. И ныне мне там совершенно не место, Я сделал все, чтобы не упустить для России ни одной возможности; но теперь мне там делать нечего. Русская национальная карта там бита; из эмигрантов преуспевают политически одни прохвосты. И если мне будет некуда уехать, то передо мною нищета, что при моем здоровье означает медленное умирание.
Поймите, мой дорогой! Мне надеяться решительно не на кого, кроме Бога. Я стыжусь моего малодушия и моих жалоб. Ибо в таком положении — непар-тийного созерцателя, который вследствие своей непартийной предметности и непоклонности зажат насмерть между двумя партиями — я не в первый раз в жизни. Так было, когда кассовцы завладели Московским университетом и за мое выступление на диспуте Струве лишили меня курса и пытались сдать в солдаты, а кадеты (впоследствии устыдившиеся) воображали, что я против них «интригую». Кончилось это тем, что кассовцы и кадеты (профессора) вместе единогласно дали мне степень доктора за магистерскую диссертацию. Так было при большевиках, когда я пять лет ежедневно ждал ареста и расстрела; и это кончилось (после 6 ордеров на арест и процесса в трибунале) — изгнанием. И так обстоит ныне: я не могу быть ни масоном, ни антисемитом. Для меня один закон: честь, совесть, патриотизм. Для меня одно мерило — русский национальный интерес. Но это неубедительно никому. И вот, я снова перед провалом — и на этот раз, впервые, не просто зову Его на помощь, но увы — зову с ропотом.
Всей жизнью моей свидетельствую: до конца честно и совестно борящийся — не бывает Им покинут. А я вот — валюсь в яму и не вижу исхода. Ибо всякий «исход», убивающий мое духовное творчество, есть не исход, а яма и умирание. А я, клянусь Вам, имею еще кое-что сказать и России, и о России. Какой же вывод из всего? Помолитесь за меня хорошенько Господу, поручите меня Ему

Вопросы философии 1994, №9.

Источник:
http://www.cirota.ru/forum/view.php?subj=23160